Путь (кино)героя

На самом деле мужчин не существует. А существуют – люди. Симпатичные, бодрящиеся, иногда несколько инфантильные, испытывающие очень острые чувства к своим мамам и послабее – к нам, остальным женщинам. Люди, отчаянно старающиеся соответствовать идеалу Настоящего Мужчины – добытчика, кормильца, заступника, бесстрашного охотника и никогда не терпящего крах любовника. Словом, «мужские люди» – жертвы стереотипа, идеального образа, предписанного всей прошлой культурой. Главным потребителем которого являемся мы, женщины. Наши ожидания навязывают мужчинам стандарты, в которые они непременно должны уместиться. И в этот стандарт Охотника, Добытчика и Суперлюбовника они стараются втиснуться так же отчаянно, как мы – в пресловутые «90–60–90».

Об авторе

Женщины, хлебнувшие советского бытового и культурного опыта, формировали свой мужской идеал, сильно отличавшийся от того, что владел умами женщин западной культуры. В СССР, как известно, «не было секса», лицемерие относительно интимных сфер носило характер всеобъемлющий. При этом с контрацептивами дело обстояло туго, аборт был нормой жизни, а потому мужчина – вечным виновником женских бед. Тем страстнее по женскому заказу масскульт искал мужской идеал. И подальше от реальности. Мы ведь не испытали удара взрывной волны сексуальной революции 70-х, да и самим созданием мужского образа в культуре у нас занимались с идеологическим прицелом. Дело доходило до парадокса: самый яркий объект женских желаний 30-х (да и вообще тоталитарной эпохи), атлет Иван Мартынов из фильма «Цирк» в исполнении Сергея Столярова, был создан гомосексуалистом Григорием Александровым.

Прибавим сюда советскую культурную изоляцию и тот факт, что десятилетиями образцы западного кинематографа проникали к нам в строго дозированном виде. В результате у нас не сложились собственные отношения, скажем, с Джоном Уэйном, главным американским ковбоем, вечным символом маскулинности. С Жаном Габеном, грубоватым рыцарем без страха и упрека, который уже в 1947-м предусмотрел в своем актерском контракте, что ни при каких обстоятельствах не будет снят нагнувшимся, – подлинный доминантный самец не может предстать перед зрителем в позе уязвимости… Мы не видели трагедии героев Марлона Брандо – их превращения из прекрасных бунтарей в тучные вместилища беспросветной депрессии в результате пересмотра (или утраты?) обществом всех духовных ценностей. Нам практически не был известен Клинт Иствуд времен Грязного Гарри, порочный, одинокий, меланхоличный борец. И не за Добро, а просто против Зла.

Пока наш обыватель собирал символы западной свободы и изобилия в виде коллекций «банок темного стекла из-под импортного пива», мы пропустили символы покрупнее: красавцев Висконти, Хельмута Бергера и Алена Делона, которые томились в своей экзистенциальной тоске с особым цинизмом. Чем выражали утрату мужчиной доминирующих позиций в жизни и культуре, уже деформированных сексуальной революцией, и возникновение нового типа мужчины – глубоко и драматически чувствующего собственное несовершенство в несовершенном мире… Словом, мы не увидели, как самые мужественные герои начали соединять в себе силу и хрупкость, неуязвимость в одном и слабость в другом. Как образцы маскулинности начали становиться людьми.

Но мы прошли свой путь, и он привел нас к тому же новому мужчине, с которым ныне имеет дело мировая культура в целом.

Вообще, советский экран до конца 50-х – царство бессексуальности. У граждан и гражданок СССР были дела поважнее. А потому и мужчины кино 40-х и 50-х – лишь части могучего целого, иллюстрации к «моральному кодексу строителя коммунизма». Порой воображение зрительниц бывало потрясено – нездешней, невыразимой прекрасностью мужчин зарубежных. Тут лидировали граждане изысканной Франции. В 40-е – Жерар Филип, чудесно-эстетичный юноша, нежный и смелый, рыцарственный и тонкий. И этой тонкостью он тонко просоответствовал внушенным женщинам Страны Советов установкам о никчемности секса. Он был недоступно аристократичен и воплотил в себе бесплотное мечтание. И бесплодное тоже.

Но вот в 50-е к нам приехал еще один «далекий друг» – с виду образцовый самец Ив Монтан. В нем были кураж и напор, он был любовником по самому жизненному амплуа и этим свернул мозги многим советским гражданкам, но вскоре был развенчан за политическую неверность и вымаран с экранов кинотеатров. Однако именно он всем своим видом показал, что за железным занавесом живут мужчины из плоти и крови. Чем подготовил здешних женщин к вступлению с этой плотью в прямой – плотский – контакт.

Советские 60-е с их политическим потеплением и ослаблением идеологической хватки начались с Фестиваля молодежи и студентов 1957-го. Тут и настала эра Шурика – глубоко положительного, но смешного героя, романтического, но обаятельного именно своей нелепостью. Отныне советской девушке стало не стыдно полюбить интеллигентного юношу с комплексами. И ему не обязательно уже было бороться с мещанством, выявлять врагов, рубить отцовской красноармейской шашкой мебель (как это еще недавно в фильме «Шумный день» делал герой Олега Табакова). Шурик был любим и так. А позже, к середине 70-х, его сменил еще один любимый недотепа советского экрана – Женя Лукашин с 3-й улицы Строителей. Они – Шурик с Женей – не были борцами и триумфаторами, заступниками и кормильцами. Но они были честными, щедрыми и искренними людьми – без патетики и идеологической фальши.

Именно Баталов на протяжении едва ли не четырех десятилетий являл собой самый дорогой для советской женщины образ. Этот образ менялся, оставаясь идеальным. Он воплощал защиту, тепло, уют, понимание, да просто внимание. Он пришел на смену бравым парням «родной тоталитарки» – Николаю Крючкову, Борису Чиркову, Николаю Рыбникову, у которых было все: и стать, и энергия, и сексапил, и обаяние. Они по праву могли считаться секс-символами, однако с ними у зрительниц не было никаких личных отношений. Они были непогрешимы и недоступны в своей киношности. Баталов же покинул целлулоидный киномир, вернулся в жизнь персонажем из плоти и крови. Недаром же его самый звездный и самый трогательный фильм конца 50-х так и назывался – «Дорогой мой человек» («мой» – это важно, поскольку герой Баталова много значил для каждой из зрительниц в отдельности). Он оступался и ошибался в «Человеке…», его подставляли в «Деле Румянцева», от него уходила возлюбленная в «Летят журавли». Все это не способствует героизации… Но он стал воплощением мужской человечности, мягкости, примером оттаявшего – на то и оттепель – киногероя-мужчины. Самой своей негероичностью он реабилитировал частную жизнь, отдельную от свершений масс, которая вновь получила право на существование.

Но главный свой подвиг Баталов совершил в 70-е. Во времена пролаз и проходимцев, утвердивших двойные стандарты, Баталов стал Рыцарем. Тем, кто сказал: «Все и всегда я буду решать сам. На том простом основании, что я мужчина». «Москва слезам не верит». Этого Баталова-Гошу так ждала советская женщина, замотанная утомительным бытом и безгеройным окружением. Он пришел одновременно с тушью Louis Philippe. Вместе с французскими духами, которые стоили всей – всей! – типовой женской зарплаты (J’ai Ose – 80 руб.). Вместе с колготками за семь семьдесят, элегантно- и так уязвимо-тонкими… Но, как и все эти излишества, становящиеся все более необходимыми в эпоху тотального дефицита, необходим был и Гоша. Во времена, когда женщине не на кого было опереться (а нужно было – одинокие женщины в лицемерные и неустроенные 70-е выживали тягостно), Гоша стал опорой миллионов.

Эпоха товарного дефицита и «вражьих голосов» обожествила в глазах соотечественниц и враждебный некогда, но изобильный Запад. Через коварную голубизну глаз Алена Делона в «Двоих в городе» проглядывали иная жизнь, иные поведенческие нормы, лик общества, где все устроено. Это позже стала афоризмом строка «Наутилуса Помпилиуса» «Ален Делон не пьет одеколон». Пока же сам Ален Делон стал синонимом райских запахов. Стало ясно: ироническая формулировка моей бабушки «Мужчина должен быть свиреп и вонюч», за которой скрывалось «Мужчина должен быть целен и просто устроен», утратила актуальность. Делон был красив, и к его ногам падали красавицы, но вряд ли мог считаться самцом. В нем была декадентская амбивалентность, коварная двойственность: черт знает, а вдруг этому мужчине нужно не только ЭТО? Он был явно непрост – не целен, а прежний Настоящий Мужчина был сделан из единого куска мрамора…

И к тому же у него появились двойники-пересмешники: в то же время к нам пришли Жан-Поль Бельмондо и Адриано Челентано, победительные хамы, воплощение мужского напора, со всей их свободой, беспечностью и иронией, – охотничий напор оказался уже смешон.

Чаемая мужская человечность к тому времени прочно связывалась с мужчиной Запада. Там они были интеллектуальны, обходительны, аристократически сдержанны. И нашелся мостик между западным идеалом и советской реальностью – актеры-прибалты: Будрайтис–Адомайтис–Банионис. Они были наши, но с западным лоском. Тем же чаровал, уж извините, и Штирлиц, редкое детище женщины-режиссера. Он был холеным мужчиной и разумным человеком, не лез на рожон, выверенно делал свое дело. Мужское, нахрапистое, сексуальное отступало в нем перед лицом интеллекта и хорошего воспитания.

С помощью этих отважных – зарубежных и «нашенских» – воплощалась такая простая мечта советской женщины эпохи застоя – о мужчине цивилизованном и воспитанном. Всего-то.

80-е, эпоха домашнего видео и нашего проникновения в пространство открытой сексуальности, наконец явили нам собственно мужское тело. Тела Сталлоне и Шварценеггера, построенные бодибилдингом… И тело Микки Рурка из «91/2 недель» с его готовностью разоблачиться и… саморазоблачиться. Оказалось, что мужчина может быть опасен не только физически: подточенный комплексами, сомнениями в своем предназначении победителя, он опасен психологически – способен разрушить основы женского мира, где в нем по старинке ищут надежности…

Но сексуальная революция уже произошла, женщина завоевала новые позиции в реальности и продолжала наступление. Голливуд отреагировал первым, выдав целую галерею образов вероломных обольстительниц. Их наиболее частой жертвой становился Майкл Дуглас – с виду Настоящий Мужчина, самец, чья роль – оставить генетический след на земле. А на деле в «Роковом влечении» и «Основном инстинкте» этот супермужчина отступал перед женской агрессивностью. Роль мужчины в обществе изменилась: еще не ясно было, в чем новая, но старая – охотника и заступника – явно ушла в прошлое. Началась эпоха СПИДа – эпоха сексуальной ответственности и поиска партнерского соглашения между полами.

Те же 80-е предъявили нам и мужчину, оскорбляющего традицию,– Вуди Аллена, интеллектуала, ипохондрика, завсегдатая психоаналитических кушеток. Он настолько не совпадал с традиционными лекалами мужского, что одна моя коллега сказала тогда о его комедиях: «Не понимаю, что здесь смешного. Когда я вижу его, мне хочется плакать». Она оплакивала тот идеал мускулистого тела и несгибаемого духа, к которому обязан был стремиться всякий мужчина на земле. А Аллен отказался участвовать в гонке за мифом. И именно в этом был его героизм.

Наша же сексуальная революция пришлась на постсоветские 90-е. И приняла вид революции экономической. Женщины из опыта реформ узнали, что сами могут, могут все и без помощи впавших в растерянность мужчин. Мужчина не выполнил ни роли защитника, ни добытчика. Он еще хорохорится в телесериалах, но это несерьезно. А серьезно на авансцене появился новый человек, свежий, кажущийся только что вышедшим из отрочества. Леонардо Ди Каприо, в чертах которого сквозит безмятежное детство. Брэд Питт с его фирменной «наивинкой» в лице. Джонни Депп — Эдвард Руки-Ножницы, Вилли Вонка. Не случайно его герой все дальше и дальше углубляется в область сказок, совершает путешествие из женской мечты в мир бесполых фантазий «Алисы в Cтране чудес». И отказывается от собственного лица ради личин, сгенерированных компьютером или гримерами. В западной психологии такой тип называют постподростком — он уже многое может взять на себя, но что с него возьмешь?

Аватар новой эры

Так окончательно и бесповоротно кино разобралось с мужчиной. Он лишился героического ореола, начал не только нагибаться, но и сгибаться в три погибели при малейших социальных дуновениях. Приговор быть Настоящим Мужчиной, вынесенный ему некогда, пересматривается. «Мужским» людям вышла амнистия. Поздравляем.