12.06.2018,
Без рубрики
Жар любви, который мы предвкушаем, приносит не только удовольствия. Влюбляясь, мы начинаем задавать себе множество вопросов и переживаем глубокую экзистенциальную тревогу, объясняет психоаналитик Моник Шнейдер.
Что происходит в тот момент, когда мы встречаем свою любовь?
Моник Шнейдер (Monique Schneider) Я не уверена, можем ли мы с самого начала знать, что именно происходит. Но потом, задним числом, мы замечаем, что нас влекла к кому-то непреодолимая сила. До этой встречи мы воображали, что распоряжаемся собственной жизнью. Мы хотели сохранить иллюзию того, что наша судьба – в наших руках. Такое «происшествие», как влюбленность, показывает наши слабые места. Наше «Я» рушится, потому что другой оказывается таким неожиданным, таким чудесным и таким важным для нас. Отсюда возникает ощущение, что мы теряем опору…
Нет, в любви мы постоянно думаем о другом – таком загадочном, неуловимом. Это состояние всегда связано с тревогой: привязан ли этот другой ко мне? Надолго ли это? Мы вступаем во фрагментарное время, в котором каждое мгновение непредсказуемо. Мы хотим, чтобы любовь продлилась, но не можем в это поверить. Тем более что иногда наше чувство остается неразделенным. В этом – трагизм любви, и именно в этот момент ощущение падения в пропасть бывает особенно сильным, потому что только мы потеряли голову, а другой прочно стоит на земле и поэтому далек от нас.
Да. Мы все время сталкиваемся с этим страхом забвения, боязнью, что другой нас бросит. На самом деле мы боимся заново пережить ощущение, идущее из детства, которое Фрейд называл беспомощностью: когда ребенок чувствует себя глубоко одиноким, когда он нуждается в чем-то, причем сам не обязательно знает, что ему нужно, а рядом никого нет, и вот он ждет и приходит в отчаяние. В любом возрасте мы нуждаемся в этом другом, который сумеет понять, чего нам не хватает, и откликнется на нашу нужду.
«Чаще всего мы воображаем, будто даем любимому то, чего нам самим не хватает, чего мы были лишены»
Тогда мы заново переживаем рождение. Мы вновь встречаемся с кем-то, кто уверит нас в том, что нам необходимо жить. Мы рождаем себя сами, и другой становится своеобразным катализатором этого процесса. «Я чувствую, как во мне что-то приходит в движение». Женщины часто ощущают это движение как разлом, мужчины – как переполненность. Мы одновременно переживаем собственную «инаковость» и ощущаем, что стали внутренне богаче. Философ Эмманюэль Левинас говорит, что при физической встрече любовь не насыщает, не утоляет голод, а наоборот, разжигает аппетит*. Чем дальше, тем сильнее мы чувствуем этот голод. Фрейд полагает, что встречу с любовью можно сравнить со встречей с произведением искусства: она «вызывает в нас эмоции, на которые мы, возможно, не считали себя способными». Мы открываем в себе существо, наделенное мощью, желаниями, чувствами, о которых не подозревали.
Все зависит от распределения ролей в отношениях. По большей части, один из двоих – это мираж, герой романа. Он может быть, например, тем, кто унижает, а другой тогда играет роль человека, конечно, интересного, но немного скучного. Как будто нам надо сыграть в игру для двоих, в которой один будет повелителем, а другой – подданным. Не надо рассчитывать на равенство. Это не встреча двух «Я» – такого не бывает. В любовной динамике всегда должно быть превознесение одного из двоих, поклонение ему, а не обязательно полнота. Один царит, а другой выступает в роли просителя: «Сделай так, чтобы я существовал, сделай так, чтобы я родился».
Нам свойственно играть ту роль, которая противоположна нашей главной потребности. Если мы хотим, чтобы нас спасали, мы будем пытаться соблазнить другого и победить его; если мы сами стремимся спасать, мы будем выступать в роли терпящих бедствие. Влюбленность нуждается в такой инверсии, когда мы можем вообразить, будто даем другому то, чего сами были лишены. В любви все меняет масштаб и значимость, и распределение ролей тоже. Со временем это распределение становится либо более жестким – и тогда пара соскальзывает к садомазохистским отношениям, – либо просто закрепляется. Роли могут потом меняться, но не в одной и той же паре. И каждый будет склонен вновь и вновь занимать либо слабую, оборонительную позицию, либо позицию защитника, в зависимости от того, что он видел в детстве или у кого-то, кто оказал на него влияние. Но в любом случае, какую бы роль мы ни играли в отношениях, задача этой роли всегда одна: скрыть ощущение возможной собственной ничтожности.
Нет! Любовь не всегда оборачивается драмой – хотя, конечно, подобный риск очень велик, поскольку мы возвращаемся в состояние детской беспомощности. В тот момент, когда мы влюблены, у нас есть шанс освободиться от этого ощущения, пережитого в детстве: «Я – всего лишь еще один ребенок, мое появление на свет было не таким уж обязательным». Любовь отменяет (и она же обнажает) страх собственной ничтожности, «записанный» в каждом из нас. Жан-Поль Сартр прекрасно выразил это ощущение, сказав, что величайшая радость любви – чувствовать, что мое существование оправдано. В обычной жизни мы существуем, не особенно задумываясь зачем. В любви мы внезапно становимся незаменимыми в глазах другого. Нам нужно, чтобы он нас успокаивал, ободрял, показывал нам, что мы ему необходимы. Когда в трагедии Расина Эсфирь падает в обморок перед Артаксерксом, он не отворачивается. Он говорит ей: «Живите, госпожа»**. Эта сцена так прекрасна, потому что от другого мы ждем именно приказа возродиться. И своей любовью он отдает нам этот приказ.
